Сентябрь, 2015 г.

                                             Живопись

Пояснительные тексты к картинам выставки: цитаты из "Сказов" П.П. Бажова.

                                                             Текст: Татьяна Круглова

Бажовские сказы – это наше уральское «все». Как всякое символическое явление, которому уготована роль быть «гением места», изображение бажовского мира обречено на банальности, возникающие при регулярном тиражировании его образов, героев, сюжетов. Как вписывается в эту ситуацию версия бажовских сказов Катерины Поединщиковой? С какими современными интерпретациями мира Бажова она соприкасается и от каких дистанцируется? Отечественное изобразительное искусство давно сформировало традицию трактовки бажовских сказов, в основе которого – литературоцентризм, со своими неизбежными признаками: иллюстративностью, рациональностью, повествовательностью. Воздействие этой эстетической манеры, легко опознаваемой как советская, оказалось чрезвычайно длительным и мутировало в условиях современной глянцевой культуры в гламурный псевдофольклорный китч. Именно эта манера – тот противоположный, можно даже утверждать, враждебный, полюс, от которого отталкивается Екатерина Поединщикова в поисках собственного бажовского мира.

Сказочность – вот что педалировалось в изобразительных мотивах в советской версии, а это значит, что в них не оставалось места ничему тревожному и непонятному. Демоническое трансформировалось в чудесно-волшебное, странное и страшное – в психологически приемлемое. При такой оптике уникальность бажовского «готического» колорита оказалась невидимой. Но, например, историк советской литературы М. Липовецкий считает сборник «Малахитовая шкатулка», созданный Бажовым в разгар Большого террора, чуть ли не единственным «среди ликующего оптимизма» зловещим по своей эмоциональной тональности произведением. Оно наполнено «беспрецедентной для советской (а особенно, детской) литературы, жутью». Бажов в сказе «Тяжелая витушка» пишет: «Медну хозяйку хоть видеть не довелось, а духу ее сладкого нанюхался, наглотался. В Гумешках-то дух такой был – поначалу будто сластит, а глотнешь – продыхнуть не можешь». Именно эту, далеко неочевидную суть бажовской тайной силы в создании двойственного мира, одновременно притягательного и отталкивающего, Екатерина Поединщикова выразила тонко, точно и сильно. Неслучайно на картинах Поединщиковой центром интереса оказалось оборотничество, состояние перехода: от нечеловеческого к человеческому, от живого к неживому, от эротически-влекущего к смертоносному, и наоборот. Оборотничество, превращения – универсальные признаки мифологических сюжетов всех народов, они вечно притягательны для художников, рождая огромное количество образов, стимулируя фантазию.

Екатерина Поединщикова глубоко прочувствовала скрытый, тяготеющий к архаике, пласт бажовского сказа. На всех ее полотнах царит тревога и особая атмосфера, напоминающая о фильмах ужасов. Опасность исходит от женщин, котов, птиц и ящериц, хотя они не совершают ничего угрожающе-го. Особенность живописного подхода художника не столько в отказе от повествовательности, сколько в самой манере почти прямого обращения к нашей физиологии, памяти тела: тактильным, оптическим, кинетическим ощущениям. Фигуры напряжены, изогнуты, как будто на них действует невидимая сила, и совершенно неважно, каков источник этой силы – внешний или внутренний. Также остается загадкой и природа силы: это безжалостная внеморальная власть тайных недр природы или творческая энергия людей, дающая невероятную свободу? Торсы Мастера говорят нам о мучении узника или о сверхнапряжении перед каким-то рывком борца?

Двойственность оборотничества пронизывает все художественные вариации образов Бажова. Обнаженные женские фигуры сочетают в себе бесстыдство современного визуального медийного контента и естественное целомудрие животных существ; холодную «змеиную» сексуальность женщин-вамп и нежную худобу юности на пороге половой зрелости; силу и бессилие; женственность и брутальность. В версии Поединщиковой бажовские персонажи представлены уже как Иные, в которых все смещено по отношению к обычному миру, изогнуто, загадочно и инородно. Художника интересуют не сюжет и характеры бажовского мира, а «материя», из которой этот мир рождается, его фактура, плоть, состав. Фактура – в прямом смысле слова: из чего все эти персонажи состоят? Трудно сразу ответить на этот вопрос, но именно он приходит в голову прежде всего, так как наш взгляд прикован к странным отношениям фона и фигур: тела то видятся как сгущение некой природной стихии неживого – каменистой, слоистой, игольчатой, кристаллической, то, напротив, неорганическое вещество начинает жить, наполняясь мускульными сжатиями. Граница между живым и неживым, телесным и минералогическим постоянно оказывается под вопросом.

Перед нами существа с двойной природой, существующие в замкнутом и герметичном пространстве, что усиливает впечатление загадочности и создает некий мучительный фон восприятия. Восприятие картин превращается в борьбу, сопровождающуюся сменой влечения и отталкивания: например, ослепительно роскошная золотоволосая женщина, заставляющая любоваться декоративными эффектами в духе модерна, начинает вызывать страх, когда мы видим в ее волосах на птичий профиль с изогнутым клювом.

Но это мучение – эстетическое, а потому – сладостное. Но сладостное не в «позитивном» смысле, так любимом массовой культурой, а иначе: художник попала под власть тайной силы, открытой Бажовым, и не стала ее портить ненужным украшательством, эстетизировать, а отдалась ей со всей брутальной энергией, которую мы так хорошо знаем по ее предыдущему творчеству.